Войти
Текст
отзывы: 0 | рейтинг: 0
Степной принц. Книга 1. Горечь победы
Лидия Бормотова
Жизнь разведчика – филигранная игра актёра, а его смерть – цена ошибки. Он скользит по лезвию бритвы. Только гениальность страхует смельчака от гибели да самозабвенная преданность друзей. Зигзаги его судьбы, душевные трагедии и даже факт смерти – неразрешимая головоломка для современников и потомков. Если вам не страшны бураны в горах, пирамида из отрубленных голов, восточное коварство и каждый шаг под прицелом, вперёд – за Чоканом Валихановым, учёным, разведчиком, русским офицером.
Степной принц
Книга 1. Горечь победы
Лидия Бормотова
© Лидия Бормотова, 2023
ISBN 978-5-0059-1619-8 (т. 1)
ISBN 978-5-0059-1620-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ЦИКЛ
Где дали безбрежные…
______________________________
Где дали безбрежные…
Фокус зеркала
Бездна
______________________________
ХРОНИКИ ЦИКЛА
Власть лабиринта
Степной принц. Книга 1. Горечь победы
Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира
СТЕПНОЙ ПРИНЦ
КНИГА 1. ГОРЕЧЬ ПОБЕДЫ
Глава 1
Карачи
Вороной конь притягивал взгляд. Стройные ноги с небольшими крепкими копытами нетерпеливо топтали жёсткую слежавшуюся траву, чуткие уши ловили звуки человеческой речи.
Вокруг собрались киргизы, в основном мужчины. Мальчики, едва прикрытые одеждой и загоревшие до полного сходства с обожжёнными глиняными идолами, близко к ним не подходили, бегали и возились в песке и траве в стороне и возле юрт. Джексенбе принёс седло, быстро и умело взнуздал жеребца и вскочил ему на спину. Выпрямился, горделиво обернулся на Баюра, давая ему возможность оценить выправку и стать скакуна, и сорвался с места.
Киргизы загомонили, разом обернувшись вслед удаляющемуся всаднику. Столб пыли из-под копыт не мешал им видеть ни стройный аллюр, ни резвость, ни энергичный темперамент коня. Баюр особенно не вслушивался в их восклицания, ибо местное наречие разбирал через пятое на десятое. Но то, что эти восклицания были похвальными, усомниться было нельзя. До него долетали отдельные слова и среди них понятные – «карабаир»,[1 - Карабаир – порода лошадей, высоко ценимая знатоками. Произошла от смешения киргизских кобыл с туркменскими жеребцами, аргамаками. В России была известна как бухарская лошадь.] «карагам»,[2 - Карагам – хороший.] «машаллах»,[3 - Машаллах – возглас восторга, удивления.] остальные же, главным образом – крики, подбадривающие, подгоняющие, восторженные, – были понятны любому без перевода. Пылевая завеса, погнавшись за всадником, посторонилась, сделала его виднее, и галоп жеребца по зелёной равнине выглядел очень красиво – лёгкий, стремительный. Казалось, вороной не касался земли, а летел над нею, перебирая в воздухе ногами, как в воде. Так что хвост его, вытянутый по ветру, едва поспевал за ним. Сейчас расправит крылья и взовьётся ввысь.
Джексенбе, однако, не поскакал далеко, а сделав круг, возвращался обратно. Баюр познакомился с ним недавно, в горном ущелье, когда остался без лошади. Его киргизская лошадка была жилистой и выносливой, не жалуясь, карабкалась по склонам, по камням и даже снегу. Особых забот не требовала. И вот на тебе! Сорвалась с тропы там, где и подумать было нельзя, еле соскочить успел. Поскользнулась или споткнулась, а, может, испугалась чего… Несчастную скотину было жаль, но ещё более удручало собственное незавидное положение. Через два-три денька уже собирался спуститься в долину, но пешком не поспеть. Тут-то и показался конный киргиз с парой заводных лошадей. Сначала насторожился, но, узнав, в чём дело, охотно пришёл на помощь. Он вполне сносно говорил по-русски, что не часто встретишь среди его соплеменников, и это значительно облегчало общение в совместной дороге. Так что, когда показалась зелёная долина в рукавах звенящих речек, они успели подружиться. Джексенбе обещал достать Баюру настоящего карабаира. Не задаром, конечно. И Баюр очень обрадовался. Тем более что серебро у него в кошеле позвякивало. Киргизы занимаются по преимуществу меновой торговлей, то есть расплачиваются баранами и прочим скотом, но от денег не отказываются. Правда, собственного карабаира у Джексенбе не было, и он намеревался пригнать его от сородичей, кочующих за рекой.
Карабаир был хорош. Это Баюр понял и сам, без всяких одобрений местных знатоков. Проскакав галопом с версту, он встал, как вкопанный, раздувая ноздри и поводя большими умными глазами вокруг, на обступивших его шумных мужчин. Дышал ровно, без хрипов и всхлипов, широкая мускулистая грудь была спокойна – бег дался ему легко, похоже, силы и выносливости коню было не занимать. Баюру живо вспомнился Гром, друг верный, незаменимый спутник в дальних походах, не раз выручавший в ситуациях, которые другие лошади просто не вынесли бы, спасавший его от смерти. На миг даже показалось, что вороной фыркнул с обидой: мол, хозяин не торопится признавать, неужто запамятовал?
Сомнение – покупать или не покупать жеребца – ни разу не шевельнулось в душе, однако волхв не спешил с последним словом, дав возможность киргизам расхвалить товар. Они это умели. Да. Ему случалось видеть купцов из их племени в Семипалатинске, у которых дела шли отменно. Положим, до поэтических преувеличений, на которые горазды дети степей, дело не дошло. Однажды ему довелось слушать киргизского сказителя, который мог часами расписывать давно минувшие (или сочинённые) времена, ни разу не прервавшись. Полёт поэтической фантазии акына превосходил самое смелое воображение. Улен[4 - Улен – песня.] перечисляла достоинства коня, «обгоняющего ветер», но это ещё полбеды, а дальше – разумеется, в русском переводе – не укладывалось в голове: «рёбра его, как щит, крепки… под хвостом его колодезь, целому стаду куланов может быть водоёмом, на голове его котловина, если её наполнить водою, то стадо маралов не испило бы». И ещё (в русских сказках, правда, тоже что-то подобное встречается): «Езди на нём, не сходя шесть месяцев – он не отощает, вырежь кусок мяса на спине и тогда не будет подпарины». Однако в нынешней ситуации Баюра вполне устроило, что карабаир способен за двое суток проходить триста сорок вёрст без корма, оставаясь в теле, не страшится ни песков, ни гор, лёгок, поворотлив, вынослив – почему его и выбирают для байги,[5 - Байга – народная игра – скачки.] незаменим на охоте, понятлив, послушен, а к тому же может везти поклажу, почти как верблюд.
Джексенбе улыбался до ушей, а в глазах посверкивали лукавинки. Он рассказал, что сам видел на конном базаре в Ташкенте, как один арбакеш[6 - Арбакеш – извозчик.] у другого покупал карабаира и испытывал его. На арбу встали пятнадцать человек, держась друг за друга, а хозяин сел на коня верхом. Нагруженную арбу с вершником карабаир несколько раз спустил по склону к реке и обратно вывез.
Баюр слушал доброжелательно и ничего не говорил, отчасти потому что ещё мало приспособился к местному наречию, отчасти потому что не видел смысла ни хвалить лошадь, ни ругать, ни спорить с киргизами. А один худой и сморщенный старик, расправив рукой жидкую седую бороду, поведал обычай, который неукоснительно соблюдают разводчики карабаиров. При выжеребке кобылы хозяин должен подхватить на руки новорождённого жеребёнка, потому как он рождается с едва заметными крыльями. А спустя некоторое время эти крылья становятся невидимыми, и тогда его можно опустить на землю. Если же родившийся жеребёнок сразу упадёт на землю, крылья тотчас ломаются, и конь навсегда лишается своих выдающихся способностей. Баюр хотел рассмеяться, но глянул на остальных слушателей, притихших в святом благоговении, и вовремя удержался. Киргизы, даже взрослые мужчины, верят в подобные сказки, передающиеся веками из уст в уста, непререкаемо, словно дети. Ни обижать их, ни тем более выставлять себя чужаком, презирающим наивную дремучесть дикого племени, он ни в коем разе не собирался. Джексенбе, кстати, тоже, слушая, преисполнился серьёзности и уважения к старику, только изредка поворачивался к другу-урусу, чтоб перевести непонятные места повествования.
Торг получился приятным, как ни крути. Киргизы наговорились всласть (это они любили), а покупатель не спорил с ценой и заплатил, сколько потребовали. Так что все остались довольны. Ещё немного потоптались возле коня, одобрительно похлопывая его по холке, побалагурили и стали расходиться. Джексенбе, увидев, что урус приторачивает к седлу суму, собираясь в дорогу, схватил его за руку:
– Едешь дальше?
Баюр накрыл его руку своей ладонью, благодарно пожал и улыбнулся:
– Ты очень помог мне, Джексенбе, я тебя никогда не забуду. А при случае – тоже помогу, в долгу не останусь.
– Зачем забуду? Ты теперь тамыр[7 - Тамыр – побратим.] мне. Вместе ели, у одного огня спали, в дороге опасность делили. Ты чапан[8 - Чапан – халат.] мне дарил. Приходи, когда хочешь, веселиться буду.
– Хорошо, приду, – приложив руку к груди, пообещал Баюр.
Но когда он занёс ногу к стремени, Джексенбе снова дёрнул его за рукав:
– Стой! Вместе поедем!
– Куда? – опешил новоиспечённый тамыр. – Мне в Семипалатинск надо.
– До Капала. Отец посылает в пикет за делом и новости знать. В степи одному много опасаться. Карачи[9 - Карачи – разбойники.] туда-сюда. Потом – один, потом спокойно.
– Ну, коли отец посылает, поехали, – согласился Баюр и тотчас вскочил в седло, пока крепкие пальцы не успели его остановить. – Вдвоём веселее. А для карачей у меня есть мултук[10 - Мултук – ружьё.].
– Мултук один. Карачей много.
Мальчик лет тринадцати с красивым, словно девичьим, лицом подвёл осёдланную лошадь. Это был младший брат Джексенбе, Баюр видел его вечером возле костра. Ужинали не в юрте, расстелили войлоки на траве, и девушки, звеня подвесками в косах, разносили миски. Приятель-киргиз называл всех родичей по именам, которые в памяти волхва не загостились, не до них было. Надо было уловить систему взаимоотношений и правила обхождения, принятые местным этикетом, и не опростоволоситься. Теперь, когда Джексенбе обратился к брату, Баюр вспомнил его имя – Саржан.
Быт кочевых киргиз, диковатый на взгляд заезжего европейца, тем не менее имел свои прелести, а также обычаи и правила, заведённые далёкими предками. Вот уж чей авторитет был непоколебим и непогрешим. Умершие сородичи могли оберечь, даже спасти от гибели, могли наказать, лишить скота и имущества, не дать потомства. Мусульманство, назойливо насаждаемое в степи, не могло вытеснить родное и понятное языческое воззрение на мир. И не удивительно. Ни стены домов и мечетей, ни тесные улочки городов, ни строгие блюстители намаза, творимого пять раз на дню, не стесняли их души. Ни вера в Аллаха, ни заповеди Магомета не могли соперничать с законами природы, в соответствии с которыми они жили, не могли выхолостить то особенное родство с естеством мира, что текло в их крови, наполняя каждый день заботами и смыслом. Вольные просторы степей, величественные суровые горы были их колыбелью, любвеобильной и щедрой, а порой – жестокой и сокрушительной. Как не молиться духам, населяющим всё окрест, как не уповать на их помощь и прощение?
Провожать Джексенбе с урусом высыпала чуть не вся семья. Торжественно и солидно стал впереди всех отец и что-то напутственно вещал сыну, чтоб не забыл, тыча пальцем в кап,[11 - Кап – мешок.] притороченный к седлу. Рядом стояла мать в хитро намотанном на голове белом платке (он назывался джавлуки и был обязательным для всех киргизских жён) и не сводила глаз со своего старшенького. Сёстры выглядывали из-за спин родителей, любопытными узкими глазками обшаривая отъезжающего гостя. От других проявлений вольности их удерживали только правила поведения да обильное присутствие сородичей, а отнюдь не скромность. Нравы степных красавиц довольно свободные. Волхв знал это из рассказов, хоть и не изведал на собственном опыте.
Но вот они, наконец, тронулись в путь. Саржан, обгоняя их рысящих коней, промчался на молодом гнедом жеребце, хвалясь удалью, сделал круг и вернулся, а они продолжали углубляться в зеленеющую степь, всё дальше и дальше от киргизских юрт.
– Через три дня они откочуют в горы, на летовку, – по дороге просвещал тамыра Джексенбе. – Так сказал отец. Если не успею вернуться – знаю, где их искать.
Баюр понимающе кивал и посматривал на оскалившиеся хребты, до середины поросшие лесом и всякой-разной зеленью, маячащие по правую руку и огораживающие равнину, которую собственно равниной можно было назвать с большой натяжкой. Местами всхолмленная, как волнами, она была изрезана овражками с ручейками, там и сям выгоняла из земли кустарники, а то и деревца, засеянная каменными глыбами, не только мелкими, но и такими, за которыми можно было скрыться, не спешиваясь с коня. Июнь только-только вздохнул над степью, и она встречала его яркими цветами: жёлтыми и алыми тюльпанами и маками. Издали казалось, что колышущуюся траву покропили кровью.
– Хорошо, – сказал волхв, то ли отвечая спутнику, то ли любуясь ослепительной красотой простора.
Дальше ехали, не разговаривая. Джексенбе затянул какую-то песню, негромкую, но удивительно согласную с нахлынувшим умиротворением. Киргизы пели хорошо, почти все. И умудрялись на ходу изобретать мотивы, подходящие случаю, а слова рождались сами собой, из души. Ничто не нарушало покоя, если не считать редкого посвиста затаившихся в зелени птах да жужжания насекомых. Впрочем, насекомые не досаждали, ещё не настало время голодных слепней, жаждущих кровушки и способных замучить не столько людей, отмахивающихся от злыдней, сколько безропотную скотину, которую они изводили своим вампирством и даже при обилии корма превращали в доходяг. Потому-то стада загодя отгоняли в горные долины, на джайляу, как называли киргизы летовку, где было прохладней и где не водились эти кровососущие твари.
Баюр начал слегка подрёмывать, усмехаясь про себя на «опасности», которыми пугал его Джексенбе. Солнышко пригревало, обволакивало истомой. В седле покачивало под мерный шаг коня, его спутник примолк, тоже, видать, сморило… как вдруг издалека донеслось лошадиное ржание. Сонливость мигом слетела с волхва. Он выпрямился и, привстав в стременах, огляделся. Никого. Холмистая равнина всё так же безмятежно перекатывала под ветром зелёные волны, даже птичий щебет не умолкал. Показалось? Приснилось? Однако киргиз тоже встрепенулся, вертел головой – значит, и он услышал. Воздух вспорол резкий режущий звук, будто хлестнули кнутом. Побратимы переглянулись и, не сговариваясь, пнули каблуками своих коней, направляя их на звук, разом поняв, откуда он пришёл. Ружьё, соскользнув с плеча Баюра, легло ему в руку и замерло на изготовке. Взгорбленная равнина, приняв на свой гребень озадаченных конников, покатилась по склону вниз, открывая широкую впадину и в глубине её – вытоптанный зелёный пятачок, по которому кружили три всадника, пока ещё маленькие и лично для них не опасные, от которых можно было легко уйти, пустив галопом коней. Гортанные крики и издевательский гогот незнакомцев далеко разносила звенящая бескрайняя тишина. Джексенбе взглянул на Баюра, тот подозрительно сузил глаза и дулом ружья указал ему на что-то неподвижно лежащее в центре пятачка, вокруг которого топтались копыта гнедых жеребцов. Киргиз кивнул и зло скрипнул зубами:
– Карачи.
Тем временем нежданно пожаловавшие видоки были замечены. Навстречу им поскакали двое, а третий, спрыгнув на землю, подхватил безвольное тело (мёртвый или без сознания?), взвалил на седло и вскочил следом, собираясь удрать.
Свистнула стрела Джексенбе, и всадник, скачущий навстречу чужакам и опередивший напарника, широко раскинул руки, завалился назад, а потом и вовсе рухнул в траву. Оставив второго разбойника лучнику, Баюр выстрелил в третьего, который нахлёстывал коня в противоположную сторону, и не промахнулся. Наездник упал, а испуганная лошадь с переброшенным через седло телом помчалась дальше. Вторая стрела Джексенбе сорвалась с тетивы, но летящий встречь разбойник резко вильнул в сторону, и она, не достигнув цели, прошла мимо. Оставшись в одиночестве против двоих обозлённых стрелков, он посчитал за лучшее унести ноги и рванул что было мочи, не пытаясь настичь лошадь с трофеем, а наоборот, в другую сторону. Друзья же бросились вдогонку, но не за ним (тот, пригнувшись к гриве коня, наподдавал жару и был уже далеко), а за неуправляемой лошадью, уносящей бесчувственное тело. Испуг придал ей небывалой резвости, и успех погони балансировал на грани провала. Но тут Джексенбе закрутил над головой аркан и метнул его в беглянку, которая на всём скаку чуть не выдернула ловца из седла.
Стычка в степи заняла не более десяти минут. Разбойников, расслабившихся от удачного нападения и утративших бдительность, чужаки застали врасплох и опередили их стремительными выстрелами, не дав сделать ответных. Теперь предстояло узнать, за чем или за кем охотились карачи.
Баюр спешился, снял бесчувственное тело с храпящей лошади (всё ещё не пришедшей в себя после скачки, норовящей взвиться на дыбы и протестующе заржать), сел на колени возле незнакомца, безвольно лежащего на земле, осматривал его. Пленником оказался молодой киргиз, совсем юноша лет двадцати. Бритая голова, как и положено мусульманину, без шапки (если и был малахай, потерялся где-то в траве), чапан, перепачканный в земле и сочной зелени. Никакого намёка на богатство. Зачем он понадобился лихим людям, что в нём может быть ценного?
Джексенбе, словно отвечая на мысленное недоумение своего тамыра, неуверенно предположил:
– Аманат?[12 - Аманат – заложник.] – и, увидев взлетевшие брови Баюра, пояснил: – Барантачи украли. За выкуп – жизнь дарить.
Лидия Бормотова
Жизнь разведчика – филигранная игра актёра, а его смерть – цена ошибки. Он скользит по лезвию бритвы. Только гениальность страхует смельчака от гибели да самозабвенная преданность друзей. Зигзаги его судьбы, душевные трагедии и даже факт смерти – неразрешимая головоломка для современников и потомков. Если вам не страшны бураны в горах, пирамида из отрубленных голов, восточное коварство и каждый шаг под прицелом, вперёд – за Чоканом Валихановым, учёным, разведчиком, русским офицером.
Степной принц
Книга 1. Горечь победы
Лидия Бормотова
© Лидия Бормотова, 2023
ISBN 978-5-0059-1619-8 (т. 1)
ISBN 978-5-0059-1620-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ЦИКЛ
Где дали безбрежные…
______________________________
Где дали безбрежные…
Фокус зеркала
Бездна
______________________________
ХРОНИКИ ЦИКЛА
Власть лабиринта
Степной принц. Книга 1. Горечь победы
Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира
СТЕПНОЙ ПРИНЦ
КНИГА 1. ГОРЕЧЬ ПОБЕДЫ
Глава 1
Карачи
Вороной конь притягивал взгляд. Стройные ноги с небольшими крепкими копытами нетерпеливо топтали жёсткую слежавшуюся траву, чуткие уши ловили звуки человеческой речи.
Вокруг собрались киргизы, в основном мужчины. Мальчики, едва прикрытые одеждой и загоревшие до полного сходства с обожжёнными глиняными идолами, близко к ним не подходили, бегали и возились в песке и траве в стороне и возле юрт. Джексенбе принёс седло, быстро и умело взнуздал жеребца и вскочил ему на спину. Выпрямился, горделиво обернулся на Баюра, давая ему возможность оценить выправку и стать скакуна, и сорвался с места.
Киргизы загомонили, разом обернувшись вслед удаляющемуся всаднику. Столб пыли из-под копыт не мешал им видеть ни стройный аллюр, ни резвость, ни энергичный темперамент коня. Баюр особенно не вслушивался в их восклицания, ибо местное наречие разбирал через пятое на десятое. Но то, что эти восклицания были похвальными, усомниться было нельзя. До него долетали отдельные слова и среди них понятные – «карабаир»,[1 - Карабаир – порода лошадей, высоко ценимая знатоками. Произошла от смешения киргизских кобыл с туркменскими жеребцами, аргамаками. В России была известна как бухарская лошадь.] «карагам»,[2 - Карагам – хороший.] «машаллах»,[3 - Машаллах – возглас восторга, удивления.] остальные же, главным образом – крики, подбадривающие, подгоняющие, восторженные, – были понятны любому без перевода. Пылевая завеса, погнавшись за всадником, посторонилась, сделала его виднее, и галоп жеребца по зелёной равнине выглядел очень красиво – лёгкий, стремительный. Казалось, вороной не касался земли, а летел над нею, перебирая в воздухе ногами, как в воде. Так что хвост его, вытянутый по ветру, едва поспевал за ним. Сейчас расправит крылья и взовьётся ввысь.
Джексенбе, однако, не поскакал далеко, а сделав круг, возвращался обратно. Баюр познакомился с ним недавно, в горном ущелье, когда остался без лошади. Его киргизская лошадка была жилистой и выносливой, не жалуясь, карабкалась по склонам, по камням и даже снегу. Особых забот не требовала. И вот на тебе! Сорвалась с тропы там, где и подумать было нельзя, еле соскочить успел. Поскользнулась или споткнулась, а, может, испугалась чего… Несчастную скотину было жаль, но ещё более удручало собственное незавидное положение. Через два-три денька уже собирался спуститься в долину, но пешком не поспеть. Тут-то и показался конный киргиз с парой заводных лошадей. Сначала насторожился, но, узнав, в чём дело, охотно пришёл на помощь. Он вполне сносно говорил по-русски, что не часто встретишь среди его соплеменников, и это значительно облегчало общение в совместной дороге. Так что, когда показалась зелёная долина в рукавах звенящих речек, они успели подружиться. Джексенбе обещал достать Баюру настоящего карабаира. Не задаром, конечно. И Баюр очень обрадовался. Тем более что серебро у него в кошеле позвякивало. Киргизы занимаются по преимуществу меновой торговлей, то есть расплачиваются баранами и прочим скотом, но от денег не отказываются. Правда, собственного карабаира у Джексенбе не было, и он намеревался пригнать его от сородичей, кочующих за рекой.
Карабаир был хорош. Это Баюр понял и сам, без всяких одобрений местных знатоков. Проскакав галопом с версту, он встал, как вкопанный, раздувая ноздри и поводя большими умными глазами вокруг, на обступивших его шумных мужчин. Дышал ровно, без хрипов и всхлипов, широкая мускулистая грудь была спокойна – бег дался ему легко, похоже, силы и выносливости коню было не занимать. Баюру живо вспомнился Гром, друг верный, незаменимый спутник в дальних походах, не раз выручавший в ситуациях, которые другие лошади просто не вынесли бы, спасавший его от смерти. На миг даже показалось, что вороной фыркнул с обидой: мол, хозяин не торопится признавать, неужто запамятовал?
Сомнение – покупать или не покупать жеребца – ни разу не шевельнулось в душе, однако волхв не спешил с последним словом, дав возможность киргизам расхвалить товар. Они это умели. Да. Ему случалось видеть купцов из их племени в Семипалатинске, у которых дела шли отменно. Положим, до поэтических преувеличений, на которые горазды дети степей, дело не дошло. Однажды ему довелось слушать киргизского сказителя, который мог часами расписывать давно минувшие (или сочинённые) времена, ни разу не прервавшись. Полёт поэтической фантазии акына превосходил самое смелое воображение. Улен[4 - Улен – песня.] перечисляла достоинства коня, «обгоняющего ветер», но это ещё полбеды, а дальше – разумеется, в русском переводе – не укладывалось в голове: «рёбра его, как щит, крепки… под хвостом его колодезь, целому стаду куланов может быть водоёмом, на голове его котловина, если её наполнить водою, то стадо маралов не испило бы». И ещё (в русских сказках, правда, тоже что-то подобное встречается): «Езди на нём, не сходя шесть месяцев – он не отощает, вырежь кусок мяса на спине и тогда не будет подпарины». Однако в нынешней ситуации Баюра вполне устроило, что карабаир способен за двое суток проходить триста сорок вёрст без корма, оставаясь в теле, не страшится ни песков, ни гор, лёгок, поворотлив, вынослив – почему его и выбирают для байги,[5 - Байга – народная игра – скачки.] незаменим на охоте, понятлив, послушен, а к тому же может везти поклажу, почти как верблюд.
Джексенбе улыбался до ушей, а в глазах посверкивали лукавинки. Он рассказал, что сам видел на конном базаре в Ташкенте, как один арбакеш[6 - Арбакеш – извозчик.] у другого покупал карабаира и испытывал его. На арбу встали пятнадцать человек, держась друг за друга, а хозяин сел на коня верхом. Нагруженную арбу с вершником карабаир несколько раз спустил по склону к реке и обратно вывез.
Баюр слушал доброжелательно и ничего не говорил, отчасти потому что ещё мало приспособился к местному наречию, отчасти потому что не видел смысла ни хвалить лошадь, ни ругать, ни спорить с киргизами. А один худой и сморщенный старик, расправив рукой жидкую седую бороду, поведал обычай, который неукоснительно соблюдают разводчики карабаиров. При выжеребке кобылы хозяин должен подхватить на руки новорождённого жеребёнка, потому как он рождается с едва заметными крыльями. А спустя некоторое время эти крылья становятся невидимыми, и тогда его можно опустить на землю. Если же родившийся жеребёнок сразу упадёт на землю, крылья тотчас ломаются, и конь навсегда лишается своих выдающихся способностей. Баюр хотел рассмеяться, но глянул на остальных слушателей, притихших в святом благоговении, и вовремя удержался. Киргизы, даже взрослые мужчины, верят в подобные сказки, передающиеся веками из уст в уста, непререкаемо, словно дети. Ни обижать их, ни тем более выставлять себя чужаком, презирающим наивную дремучесть дикого племени, он ни в коем разе не собирался. Джексенбе, кстати, тоже, слушая, преисполнился серьёзности и уважения к старику, только изредка поворачивался к другу-урусу, чтоб перевести непонятные места повествования.
Торг получился приятным, как ни крути. Киргизы наговорились всласть (это они любили), а покупатель не спорил с ценой и заплатил, сколько потребовали. Так что все остались довольны. Ещё немного потоптались возле коня, одобрительно похлопывая его по холке, побалагурили и стали расходиться. Джексенбе, увидев, что урус приторачивает к седлу суму, собираясь в дорогу, схватил его за руку:
– Едешь дальше?
Баюр накрыл его руку своей ладонью, благодарно пожал и улыбнулся:
– Ты очень помог мне, Джексенбе, я тебя никогда не забуду. А при случае – тоже помогу, в долгу не останусь.
– Зачем забуду? Ты теперь тамыр[7 - Тамыр – побратим.] мне. Вместе ели, у одного огня спали, в дороге опасность делили. Ты чапан[8 - Чапан – халат.] мне дарил. Приходи, когда хочешь, веселиться буду.
– Хорошо, приду, – приложив руку к груди, пообещал Баюр.
Но когда он занёс ногу к стремени, Джексенбе снова дёрнул его за рукав:
– Стой! Вместе поедем!
– Куда? – опешил новоиспечённый тамыр. – Мне в Семипалатинск надо.
– До Капала. Отец посылает в пикет за делом и новости знать. В степи одному много опасаться. Карачи[9 - Карачи – разбойники.] туда-сюда. Потом – один, потом спокойно.
– Ну, коли отец посылает, поехали, – согласился Баюр и тотчас вскочил в седло, пока крепкие пальцы не успели его остановить. – Вдвоём веселее. А для карачей у меня есть мултук[10 - Мултук – ружьё.].
– Мултук один. Карачей много.
Мальчик лет тринадцати с красивым, словно девичьим, лицом подвёл осёдланную лошадь. Это был младший брат Джексенбе, Баюр видел его вечером возле костра. Ужинали не в юрте, расстелили войлоки на траве, и девушки, звеня подвесками в косах, разносили миски. Приятель-киргиз называл всех родичей по именам, которые в памяти волхва не загостились, не до них было. Надо было уловить систему взаимоотношений и правила обхождения, принятые местным этикетом, и не опростоволоситься. Теперь, когда Джексенбе обратился к брату, Баюр вспомнил его имя – Саржан.
Быт кочевых киргиз, диковатый на взгляд заезжего европейца, тем не менее имел свои прелести, а также обычаи и правила, заведённые далёкими предками. Вот уж чей авторитет был непоколебим и непогрешим. Умершие сородичи могли оберечь, даже спасти от гибели, могли наказать, лишить скота и имущества, не дать потомства. Мусульманство, назойливо насаждаемое в степи, не могло вытеснить родное и понятное языческое воззрение на мир. И не удивительно. Ни стены домов и мечетей, ни тесные улочки городов, ни строгие блюстители намаза, творимого пять раз на дню, не стесняли их души. Ни вера в Аллаха, ни заповеди Магомета не могли соперничать с законами природы, в соответствии с которыми они жили, не могли выхолостить то особенное родство с естеством мира, что текло в их крови, наполняя каждый день заботами и смыслом. Вольные просторы степей, величественные суровые горы были их колыбелью, любвеобильной и щедрой, а порой – жестокой и сокрушительной. Как не молиться духам, населяющим всё окрест, как не уповать на их помощь и прощение?
Провожать Джексенбе с урусом высыпала чуть не вся семья. Торжественно и солидно стал впереди всех отец и что-то напутственно вещал сыну, чтоб не забыл, тыча пальцем в кап,[11 - Кап – мешок.] притороченный к седлу. Рядом стояла мать в хитро намотанном на голове белом платке (он назывался джавлуки и был обязательным для всех киргизских жён) и не сводила глаз со своего старшенького. Сёстры выглядывали из-за спин родителей, любопытными узкими глазками обшаривая отъезжающего гостя. От других проявлений вольности их удерживали только правила поведения да обильное присутствие сородичей, а отнюдь не скромность. Нравы степных красавиц довольно свободные. Волхв знал это из рассказов, хоть и не изведал на собственном опыте.
Но вот они, наконец, тронулись в путь. Саржан, обгоняя их рысящих коней, промчался на молодом гнедом жеребце, хвалясь удалью, сделал круг и вернулся, а они продолжали углубляться в зеленеющую степь, всё дальше и дальше от киргизских юрт.
– Через три дня они откочуют в горы, на летовку, – по дороге просвещал тамыра Джексенбе. – Так сказал отец. Если не успею вернуться – знаю, где их искать.
Баюр понимающе кивал и посматривал на оскалившиеся хребты, до середины поросшие лесом и всякой-разной зеленью, маячащие по правую руку и огораживающие равнину, которую собственно равниной можно было назвать с большой натяжкой. Местами всхолмленная, как волнами, она была изрезана овражками с ручейками, там и сям выгоняла из земли кустарники, а то и деревца, засеянная каменными глыбами, не только мелкими, но и такими, за которыми можно было скрыться, не спешиваясь с коня. Июнь только-только вздохнул над степью, и она встречала его яркими цветами: жёлтыми и алыми тюльпанами и маками. Издали казалось, что колышущуюся траву покропили кровью.
– Хорошо, – сказал волхв, то ли отвечая спутнику, то ли любуясь ослепительной красотой простора.
Дальше ехали, не разговаривая. Джексенбе затянул какую-то песню, негромкую, но удивительно согласную с нахлынувшим умиротворением. Киргизы пели хорошо, почти все. И умудрялись на ходу изобретать мотивы, подходящие случаю, а слова рождались сами собой, из души. Ничто не нарушало покоя, если не считать редкого посвиста затаившихся в зелени птах да жужжания насекомых. Впрочем, насекомые не досаждали, ещё не настало время голодных слепней, жаждущих кровушки и способных замучить не столько людей, отмахивающихся от злыдней, сколько безропотную скотину, которую они изводили своим вампирством и даже при обилии корма превращали в доходяг. Потому-то стада загодя отгоняли в горные долины, на джайляу, как называли киргизы летовку, где было прохладней и где не водились эти кровососущие твари.
Баюр начал слегка подрёмывать, усмехаясь про себя на «опасности», которыми пугал его Джексенбе. Солнышко пригревало, обволакивало истомой. В седле покачивало под мерный шаг коня, его спутник примолк, тоже, видать, сморило… как вдруг издалека донеслось лошадиное ржание. Сонливость мигом слетела с волхва. Он выпрямился и, привстав в стременах, огляделся. Никого. Холмистая равнина всё так же безмятежно перекатывала под ветром зелёные волны, даже птичий щебет не умолкал. Показалось? Приснилось? Однако киргиз тоже встрепенулся, вертел головой – значит, и он услышал. Воздух вспорол резкий режущий звук, будто хлестнули кнутом. Побратимы переглянулись и, не сговариваясь, пнули каблуками своих коней, направляя их на звук, разом поняв, откуда он пришёл. Ружьё, соскользнув с плеча Баюра, легло ему в руку и замерло на изготовке. Взгорбленная равнина, приняв на свой гребень озадаченных конников, покатилась по склону вниз, открывая широкую впадину и в глубине её – вытоптанный зелёный пятачок, по которому кружили три всадника, пока ещё маленькие и лично для них не опасные, от которых можно было легко уйти, пустив галопом коней. Гортанные крики и издевательский гогот незнакомцев далеко разносила звенящая бескрайняя тишина. Джексенбе взглянул на Баюра, тот подозрительно сузил глаза и дулом ружья указал ему на что-то неподвижно лежащее в центре пятачка, вокруг которого топтались копыта гнедых жеребцов. Киргиз кивнул и зло скрипнул зубами:
– Карачи.
Тем временем нежданно пожаловавшие видоки были замечены. Навстречу им поскакали двое, а третий, спрыгнув на землю, подхватил безвольное тело (мёртвый или без сознания?), взвалил на седло и вскочил следом, собираясь удрать.
Свистнула стрела Джексенбе, и всадник, скачущий навстречу чужакам и опередивший напарника, широко раскинул руки, завалился назад, а потом и вовсе рухнул в траву. Оставив второго разбойника лучнику, Баюр выстрелил в третьего, который нахлёстывал коня в противоположную сторону, и не промахнулся. Наездник упал, а испуганная лошадь с переброшенным через седло телом помчалась дальше. Вторая стрела Джексенбе сорвалась с тетивы, но летящий встречь разбойник резко вильнул в сторону, и она, не достигнув цели, прошла мимо. Оставшись в одиночестве против двоих обозлённых стрелков, он посчитал за лучшее унести ноги и рванул что было мочи, не пытаясь настичь лошадь с трофеем, а наоборот, в другую сторону. Друзья же бросились вдогонку, но не за ним (тот, пригнувшись к гриве коня, наподдавал жару и был уже далеко), а за неуправляемой лошадью, уносящей бесчувственное тело. Испуг придал ей небывалой резвости, и успех погони балансировал на грани провала. Но тут Джексенбе закрутил над головой аркан и метнул его в беглянку, которая на всём скаку чуть не выдернула ловца из седла.
Стычка в степи заняла не более десяти минут. Разбойников, расслабившихся от удачного нападения и утративших бдительность, чужаки застали врасплох и опередили их стремительными выстрелами, не дав сделать ответных. Теперь предстояло узнать, за чем или за кем охотились карачи.
Баюр спешился, снял бесчувственное тело с храпящей лошади (всё ещё не пришедшей в себя после скачки, норовящей взвиться на дыбы и протестующе заржать), сел на колени возле незнакомца, безвольно лежащего на земле, осматривал его. Пленником оказался молодой киргиз, совсем юноша лет двадцати. Бритая голова, как и положено мусульманину, без шапки (если и был малахай, потерялся где-то в траве), чапан, перепачканный в земле и сочной зелени. Никакого намёка на богатство. Зачем он понадобился лихим людям, что в нём может быть ценного?
Джексенбе, словно отвечая на мысленное недоумение своего тамыра, неуверенно предположил:
– Аманат?[12 - Аманат – заложник.] – и, увидев взлетевшие брови Баюра, пояснил: – Барантачи украли. За выкуп – жизнь дарить.
Другие книги автора:
Популярные книги
